Джор принял меч дрожащими руками, мгновение разглядывал его, потом вдруг схватил ножны, попытался вставить клинок обратно, не смог, положил меч на одеяло, приставил к острию ножны и только тогда упрятал меч внутрь, не прикасаясь ни к рукояти, ни к самому клинку. Еще мгновение он путался с ключом в замке, наконец спрятал оружие в шкаф и с немалым облегчением повесил ключ на шею.

– Мне еще рано меч, – обронил он в повисшей тишине, посмотрел на Брайдема, почему-то задрожал и снова забился в свой угол.

– Лучше рано, чем поздно, – нахмурился Брайдем и тут же погнал примолкших подружек прочь. – Давайте, собирайтесь на ужин. И так весь день болтались без дела.

– Я загляну перед ужином, – улыбнулся Юайс. – Хочу представить Тиса всему потоку. Хотя, что там за поток? С ним, с тобой, Джор, да с этими тремя разбойницами – шестнадцать человек. Но, надо же с чего-то начинать?

Дверь закрылась, Джор, закрыв лицо руками, все так же каменел в углу, а Тис опустился на выбранную им постель, сунул руку в льняной мешок, и вдруг подумал, что не спал на белье уже почти шесть лет. В маленькой комнатушке в домике при кузнице на Бейнской заветри мать стелила ему льняную простыню и накрывала тоже простыней, поверх которой укутывала в одеяло. И жидкая подушка тоже была одета в льняную наволочку, а потом, что у Дилиса, что у Фомха – хватало какой-то поношенной одежды, которая бросалась поверх матраса, да свернутого кожуха под голову. Да и зачем оно было нужно, это белье, когда отходить ко сну приходилось, не раздеваясь? Хотя надо отдать должное, что Дилис, что Фомх рано или поздно начинали шевелить носами и сокрушенно качали головой – пора, брат, постираться, пора.

– Меня Джором зовут, – вдруг подал голос сосед Тиса по комнате.

– А меня Тисом, – ответил Тис, прижался к стене и закрыл глаза. Усталость, которая подсекла ему ноги в воротах крепости, которая клубилась над ним в лекарской Хиллы, навалилась на него по-настоящему только теперь. Навалилась всем весом, всем огромным клубком смотанных им троп, начавшихся в тот страшный день на Бейнской заветри и завершившихся в комнатке на четыре кровати в странной крепости, отданной для воспитания детей. И в этом клубке огненными сполохами пылали угли одной кузницы, угли другой, оскаленные клыки нюхача в темном коридоре дрохайтского трактира, лед в стиснутых кулаках Казура, который-то уж точно мог стать настоящим другом для Тиса, и, наконец, испуганные глаза Гаоты, которая все-таки что-то рассмотрела в нем после долгой прогулки по лестницам Приюта Окаянных. Неужели он дома? Или это лишь передышка? Удастся ли ему начать все заново? Удастся ли выполнить просьбу матери? И смогут ли его чему-нибудь научить в этой крепости? И что же он будет делать с болью, которая с каждой секундой все тяжелее и тяжелее давит ему на плечи?

– Я из Арана, – проговорил Джор. – Это на двести лиг севернее Нечи. Жуткие места. Черная гряда. В Нечи пополам мисканов и ардов, а у нас больше ардов. Я из ардов. Наверное. Так говорят. Я не знаю, кто я.

Проговорил и замер, словно ждал ответа от Тиса. Помолчал немного и добавил:

– Я найденыш. Меня жена одного аранца подобрала. Она была очень красивая, из горцев, нашла меня маленького в лесу. Привела в дом, уговорила мужа взять. У нее не было своих детей, что-то не выходило у них. Он ждал, ждал, а потом забил ее. Постепенно. Она не жаловалась, только меня защищала. А потом он другую взял. А меня выкинул из дома. Меня Брайдем подобрал.

«Неужели с этим Джором никто не хотел жить из-за того, что он читает мысли? – подумал Тис. – Или из-за его болтливости?»

– Ты что? Не думаешь ни о чем? – обиженно пробормотал Джор. – Обычно, когда я рассказывать начинаю, все думают или «да пошел ты куда подальше» или «так я тебе и рассказал». Ты не думай, если что, я не болтун.

– Так мне думать или не думать? – спросил Тис.

– Думай, конечно, или нет… – растерялся Джор. – Не знаю даже… Просто я тебя не слышу, и это меня пугает. Я не хочу читать чужие мысли, но все равно слышу их иногда. Когда как шум, а когда как целые фразы. Иногда картины всплывают. Порой мне кажется, что я сон смотрю, а это я цепляю чужие мечты или воспоминания.

– Ты всех слышишь? – спросил Тис, открывая глаза. Джор сидел в углу, обхватив колени, и дрожал.

– Нет, – замотал головой Джор. – Наставников почти никого, разве только Бейда, но у него в голове муть какая-то одна. Ну, охранников иногда, а из учеников почти всех. Не слышу совсем только Мисарту и Олка. Хотя Олка слышу, но мне кажется, тогда, когда он этого хочет. Еще и Гаоту не слышу. Нет, слышу, но редко. А когда рядом с ней ее подружки, никого из них не слышу. Они их… словно укрывает. Хотя они там какое-то заклинание разучивают, чтобы мысли скрывать, но оно плохо у них выходит. Не всегда срабатывает. Я их все равно слышу. А тебя – нет. Ты как Мисарта. Ничего.

«Совсем ничего?» – подумал Тис, на мгновение раскрывшись, распахнув створки, повысив голос. Сделав то, что не позволял себе уже больше трех лет, с тех пор, как решился открыть один из оставленных матерью ключей, дождался, когда уснет Дилис, и, сидя у коптящей сальной свечи, принялся перебирать свернутые в трубки крохотные кусочки пергамента. Остановился на том, на котором не было написано ничего, только нитка отмечала его. Узелок показался Тису смешным. Чему мог научить его этот ключ? Может быть, сразу всему? Или подсказал бы ему что-нибудь важное? Сколько он себя помнил, мать собирала эти обрывки, скатывала в трубочки и бормотала чуть слышно: «И по ниточке можно выбраться из пропасти, а если ниточек много, и того проще. Принять науку сложно, а вот жить с ней легко. Только не думай, что тайны тебе откроются, что умения в твою голову ветром сторонним надует. Нет, сыночек. Все, к чему я эти ключи готовлю, и так в тебе есть. Вплетено и посажено с колыбели. Что наговором, что песенкой на ночь, что рассказом, а что и по слову в день набросано. А ключик этот лишь воедино собрать все готов, а дальше уж сам, все сам. Только тяжело все это принимать на себя, особенно в первый раз. Очень тяжело. Не делай этого, пока рядом кто-то надежный не окажется».

Тогда рядом оказался Дилис. Но Тис еще долго пересыпал из ладони в ладонь эти пергаментные свитки, словно игрушки, пока наконец не решился, не собрал все прочие обратно в кисет, повесил его на грудь, подумал, снял, спрятал под топчан и только потом развернул обрывок и начал читать сплетение непонятных слов, бормотать их вполголоса. И побежала искра по строчкам, выжигая непонятное слово за словом, пока вовсе обрывок пеплом не осыпался. Но не угасла искра, а продолжила выжигать, только уже не на пергаменте, а в глазах Тиса, на лбу Тиса, на ладонях Тиса и, скручиваясь от боли, повалился он на каменный пол башни и не заорал, а завизжал, как придавленный корягой волчонок, и старый Дилис подскочил на своем топчане как ужаленный и тут же стал отпаивать Тиса водой и разведенным вином с целебными травами, и отпаивал его, удерживал до утра, а потом еще месяц выхаживал, поскольку жар не оставлял мальчишку и беспамятство душило его холодными пальцами. А через месяц, когда Тис наконец поднялся и на дрожащих ногах вышел за порог, как будто ничего не изменилось. Ни в голове, ни в руках, ни в памяти. Только появился какой-то едва различимый зуд в затылке, да и тот умолк через неделю. А когда почти через три года в кузнице Фомха он, Тис, почувствовал порыв холодного и одновременно сладкого ветра, все случилось словно само собой. Руки как будто сами воткнули меч в землю, сами раскровенили собственные ладони и сами мазнули себя по щекам. И нужный выговор сам на язык лег, оттого и страшный колдун, что вихрился дымным столбом у входа в кузню его не разглядел, оттого и несколько дней на островке в комариной топи Тис продержался. Оттого и слепил потом Тис тонкую внутреннюю пелену и стал на несколько месяцев рыжей девчонкой в Дрохайте. Почти стал. Ведь не учила его этому мать, а учение, оказывается, вкладывала.